— Женись, — предлагает, — на мне.
— Дак ты ж старая. — Фрол изумляется. — Тебе ж помирать не сёдня–завтра.
— Правильно, — отвечает Анна Петровна, нисколько не споря. — А как помру я, ты меня через пару недель выкопай. Посмотришь тады, кака я старая.
И дня не минуло — померла ведьма. Схоронили её. Прошла пара недель. Фрол думает: дай–ка для смеху схожу все ж на кладбище, выкопаю Анну Петровну.
Взял заступ. Пошёл. Выкопал.
Землицу с гроба ладошкой счистил, топориком крышечку подковырнул — ба–а–тюшки–святы!! — вместо противной старушенции прекрасная девица лежит, годков осьмнадцати с половиной.
Открыла она светлы очи и говорит голосом ведьмы Анны:
— Ну что, касатик, убедился? То–то же!
— Господи, спаси мя и помилуй. — Фрол мелко–мелко крестится.
Красна девица — Анна Петровна звонким смехом разливается:
— Да ты Бога–то, Фролушка, всуе не поминай, не поминай!.. Всё ж гораздо проще. Здесь, под кладбищем, время в другую сторону движется. И, не в пример нашему, в сто раз скорей!.. Эх, ты, мужичок с ноготок, тёмный, как подвал!
Короче говоря — обвенчались они и стали жить в ведьминой избе.
…Прошло двести лет.
Ведьма Анна за это время раз пять помереть успела. То под несущийся конский табун угодит, то баньку станет топить и угорит, то пойдёт купаться и утонет… Неугомонная прямо баба какая–то. Фрол же, не в пример ей, прожил эти годы спокойно и размеренно. И нисколько даже не изменился. Как был двадцатилетним детиной со смоляными волосами, так им и остался. Дело в том, что в ведьминой избе время вовсе не двигалось. Ни вперёд, ни взад. Анна Петровна хоть по редкости во двор выходила — то да сё, коровёнку подоить, яички из–под курочек забрать… А Фрол си–и–дит себе сиднем. А зачем выходить? И так хорошо. Поплёвывает себе в кота для развлечения. Анна Петровна, глядишь, дров наколет, печку растопит, щей наварит. Фрол эти щи умнёт и спать завалится. А она его, сонного, ещё и ублажает по–всякому. И так трётся, и этак. А Фролке хоть бы что, спит себе, посапывает. Потому как, говоря современным языком, ведьма Анна в сексуальном плане его не возбуждала. Ну вот ни на столечко у него на неё не стоял!.. Между тем тридцатые годы наступили, двадцатого столетия. Сплошной грабёж по Руси пошёл! Другими словами, сплошная коллективизация! Вскоре и в ихнее село приехали комсомольцы–добровольцы раскулачивать кулаков–мироедов. Верховодил ими, как водится, комиссар. Вернее, комиссарша, по имени Дуняша. В красном платке, на манер пиратского повязанном, и с огромным маузером на крутом бедре.
— Та–ак, — сказала она, входя во двор к ведьме Анне Петровне. — Ну что, товарищ, добровольно всю живность в колхоз отдашь или как?..
А уж комсомольцы, ответа не дожидаясь, корову из коровника выводят.
— Не тронь бурёнку! — отчаянно закричала Анна Петровна. — Бога на вас нет, окаянные!
А Дуняша — ну прям огонь–девка! — без лишних слов маузер потянула с крутого бедра, да и всадила ведьме пять пуль промеж глаз. Одну за одной! одну за одной!.. Правильно, нечего тут контр–р–революцию разводить…
Ну что ж, схоронил Фрол свою половину в очередной раз. И сразу же в колхоз записался от греха подальше. А Дуняша сделалась председательшей этого колхоза. И представьте себе, приглянулась она Фролу, как никто другой; можно сказать, полюбил он её за истинно русский — взрывной! — характер: чуть что не по ней — получай пулю в лоб! И Дуняше Фролушка тож полюбился. Да и правду сказать, парень он был хоть куда: молоко с кровью!.. то есть, кровь с молоком!.. Вскорости и комсомольскую свадьбу справили. Ну а чтоб по селу лишние разговоры не велись, Фрол хоть и по редкости, но женину могилку навещал. Придёт, бывало, под вечер, когда никого уж нет, и разговоры разговаривает.
Та ему из земли:
— Выкапывай меня. Пора уж.
А он ей:
— Рано, мол, ещё. Хочу жёнушку помоложе.
А она ему:
— Дак мне и так ужо шашнадцать годков. Куда моложее?
А он ей:
— Ты ещё маленько полежи. Тебе ж лучше. Дольше проживёшь.
…А вскорости по селу слухи поползли, один чернее другого. Будто по ночам на кладбище младенчик плачет–заливается. Не иначе, нечисть завелась… Дуняша, как председательша, тут же проворно пресекла эти буржуазные предрассудки. И в порядке антирелигиозной агитации приказала всё кладбище трактором вспахать и засеять гречихой. А вновь поступающих покойников возить в райцентр. На съедение… тьфу! на сжигание.
Вот так Фролка от своей ведьмочки избавился и на комиссарочке подженился… Впрочем, у этой обыкновенной истории достаточно необыкновенный конец. Вскоре выяснилось, что Дуняша не могла иметь детей. Потому как, когда Перекоп брала и Сиваш–реку вброд переходила — застудилась. И вот тут–то Фрол выказал истинно русскую смекалистость. Не долго думая, вырыл он с колхозного поля первую жену, которой, кстати говоря, до полного исчезновения всего ничего оставалось, и они с Дуняшей записали её как своего первенца. И назвали Анну Петровну модным по тем временам имечком — Владимир Ильич! И… и зажили себе во всяческом счастии и благополучии. В ведьминой избе, где время стояло. Наверное, до сих пор там живут.
Матушка Людмила
Жила на свете молоденькая женщина. Звали её Людмила Алексеевна. У неё была типично итальянская внешность: нос картошкой, мясистые губы, огромная грудь… В Эрмитаже висит женский портрет кисти великого итальянского художника Кавальери — вылитая Людмила Алексеевна.
А муж у неё был настоящий богатырь. Косая сажень в плечах, а лицо доброе–доброе. Звали его, конечно, Иван.
Вот однажды пошёл Иван на работу. Он в котельной работал — сутки через трое. А к Людмиле Алексеевне пришла ночевать её лучшая подруга, Маринка. Она полы у себя в квартире покрасила.
Заказали себе подружки ужин из ресторана: шампанское, коньячок, икорку красненькую, то да сё… Много денежек набежало. Весело так поужинали. А тут и ночь наступила.
Людмила Алексеевна говорит:
— Маринка, кровать–то у нас с Ваней одна. Так что давай жребий тянуть, кому на раскладушке спать.
— Эт–то ещё зачем, — хохочет Маринка, а глазки у неё так и блестят.
Короче, выкупались они на парочку в ванночке. И голенькие на широкую кровать завалились. Стали друг с дружкой забавляться. А тут — на беду — Иван с работы явился. Хотя всю ночь должен был отсутствовать. Увидел он такое дело, схватил топор, да и порубал жену с полюбовницей. Прямо на кровати. А сам в окно сиганул. С пятнадцатого этажа.
Маринка тоже вскорости на тот свет отправилась, а Людмила Алексеевна кое–как выкарабкалась.
И вот, перед самой выпиской из больницы, проснулась она посредине ночи. Как кто в бок её пихнул. И видит: огненный столб протянулся от потолка до самого пола. И по этому столбу спускается — кто бы вы думали? — Сама Царица Небесная.
Спустилась и говорит:
— Иди, Людмила, в монастырь, грехи свои тяжкие замаливать.
И пошла Людмила Алексеевна в монастырь. Сделавшись там матушкой Людмилой. И так усердно она грехи замаливала, что стала святой ещё при жизни. И выпала ей долгая–предолгая жизнь молитвенницы и печальницы во славу Господа нашего. А когда она померла, то схоронили её не где–нибудь, а у алтаря храма иконы «Трёх Святителей». А душа матушки Людмилы улетела на небо.
Ибо над нами — Бездна.
Сон о том, как я всегда был готов
Вот и новый день. Какой–то по счёту. Не помню, какой. Ночью мне приснилось, что я раздвоился и моя жена ушла к моему двойнику. Впрочем, жены действительно нет. Я встаю. Я подхожу к телефону. Я набираю свой номер.
— Слушаю, — говорю я.
— Моя жена у тебя? — спрашиваю я.
— У меня, — отвечаю я и вешаю трубку.
Значит, сон продолжается.
Тогда я решаю позвонить своей бабушке и извиниться перед ней. Дело в том, что, когда она умирала — в ту самую минуту, когда она умирала — я лежал в постели с какой–то мерзкой бабой. Недавно я её встретил на улице, так меня чуть не стошнило от её рожи. А тогда было ничего. Первая любовь.
— Знаешь, какой ты у меня? — спрашивала она.
Я не знал. Я думал, что второй. Ну третий.
— Семьдесят пятый, — говорила она.
Звали эту сучку Олей. Она работала официанткой на сухогрузе.
Я посчитал: это был как раз экипаж трёх сухогрузов.
Иногда она мне говорила как бы в утешение:
— Надо было сразу с капитаном переспать. Тогда бы уж никто не приставал.
Меня это почему–то мало утешало.
…Итак, я звоню бабушке.
— Бабушка, — говорю я. — Ну бабушка же…
Только–только наступила весна. Пригревало солнышко. Бежали ручейки… Как, должно быть, грустно умирать весной, бабушка?
— А здесь зима, — отвечает бабушка. — Мне так холодно.